Дирижер в ЦЕХУ

Маленький черноглазый культработник Шейн не в силах был сдержать растущего у дверей концертного зала потока людей.

Никогда еще стеклянные стены культкомбината ОМЗ имени ГПУ не видали такого большого количества отдыхающих рабочих.
Большой, залитый светом матовых ламп концертный зал, вмещающий 1000 человек, проглотил уже 1500 человек, и двери захлопнулись.

И в радость вошедших ворвались голоса настраиваемых скрипок. На эстраде около чернеющего репродуктора, передающего в цеха все, что делается в зале, показался высокий плотный с седеющей головой человек. И вихрь аплодисментов ворвался в зал и сразу сменился напряженной тишиной: человек поднял в воздух маленькую палочку. И тотчас заговорили скрипки, виолончели, контрабасы, кларнеты, валторны, тромбоны... На языке великого художника, вскормленного французской революцией, республиканца и демократа звали они к борьбе за уничтожение рабства, за светлую выпрямленную жизнь. Мерная поступь второй части седьмой симфонии Бетховена сменилась вихревым танцем последней части. Ни одного лишнего движения; с предельной скупостью жестов двигались выразительные руки дирижера, но под их управлением все дышало такой молодой дерзостью и энтузиазмом, он был таким своим этот танец, что когда опустилась маленькая палочка, огромный стеклянный зал задрожал от восторженных рукоплесканий и криков: «Здорово! Спасибо, Коутс». И снова взметнулась маленькая палочка. Невидимые нити протянулись от эстрады в зал, и радостно засмеялся симфонический оркестр полного состава (79 человек) Филармонии.

«Во поле березынька стояла» — веселились скрипки.
«Во поле кудрявая стояла» — подхватывали кларнеты. Шумел народный праздник, веселый и радостный. В зал входило скерцо четвертой симфонии Чайковского — одного из самых великих мастеров музыкальной истории человечества.

Вдруг — финал симфонии — праздник омрачило раздумье композитора о неотвратимости судьбы, которая гнетет его, — рожденное уходящим классом, но народной массе не страшна судьба. Снова ликует праздник и гремит оркестр, бросая вызов мещанству и пошлости. И когда закончился финал четвертой симфонии Чайковского, словно кто-то толкнул на эстраду курчавого комсомольца Брискова.

— Мы возьмем все лучшее, что есть в буржуазной культуре... Мы создадим свою музыку. Она будет совсем счастливой как жизнь, к которой мы подходим... — задрожал его голос.

И, низко наклонив седеющую голову, дирижер, управлявший величайшими оркестрами мировых эстрад, тщетно старался скрыть внезапно охватившее его счастливое волнение, пряча лицо в подаренные ему красные розы.

Неудовлетворенный жизнью рыцарь «Тангейзер», пытающийся заглушить свое недовольство то в объятиях богини любви, то в походе пилигримов за милостивым прощением папы, и все же не находящий исхода тоске по непонятному, недосягаемому счастью, новый Тангейзер, созданный огромной силой творческой воли дирижера и с каждой минутой растущим взаимопониманием аудитории и оркестра, вошел впервые в рабочий культкомбинат.

Никогда еще, по словам директора Филармонии Оссовского, за время своего 15-летнего существования симфонический оркестр Филармонии не исполнял с такой силой, с такой эмоциональностью увертюру к опере Рихарда Вагнера.

Никогда еще ни один приезжий в СССР дирижер не был свидетелем такой непосредственной благодарности, такой товарищеской овации.

Утверждая каждым движением предельно чутких пальцев приближающийся праздник человечества, он первый из мировых дирижеров, принесший свое искусство на советский завод, уже не старался скрыть охватившей его после концерта радости.

— Я так боялся, что буду в маленьких цехах, где нечем дышать, где может не дойти то, что я хотел передать, что может быть меня не поймут...

— Я никогда не забуду моего выступления в этом культкомбинате, также как концерта на Турбинном заводе среди машин, ни выражения лиц рабочих... Как я счастлив, — говорил он мне, путая русские и английские слова.

Покидая последним этот украшенный приветственными лозунгами зал, он долго стоял, задумчиво смотря на повешенный на лицевой стене зала макетный проект нового уже строящегося рядом завода, на красный флажок над амфитеатром нового культкомбината, который должен вместить около 10 тысяч человек. Может быть он думал о своей стране, в которой такие рабочие культкомбинаты кажутся утопией, где эстрады рабочих концертов — это улица, нанятый грузовик, маленькая комната отдела профсоюза, площадка на митинге. О том, что его уже не радует там привычный гром оваций меломанов, и все чаще тянет его в страну, где «огромные оркестры окружены со всех сторон тысячами рабочих, они сидят на машинах, станках, кранах, под лучами прожекторов, слушают внимательно и напряженно классические вещи. Их лица закалены в работе, прекрасны, суровы, восторженны и довольны» …

Не знаю, о чем думал Альберт Коутс, смотря на красный флажок, но, крепко сжимая руки директора завода тов. Уварова и маленького культработника Шейна, он сказал:

— Спасибо, товарищи, — и, взглянув на часы, добавил:

— Ого, я должен спешить, мне нужно сейчас дирижировать объединенным рабочим хором профсоюзов.

Людмила Попова