Владимир Софроницкий

В советской музыкальной культуре Софроницкий представляет собою явление исключительное. Трудно назвать среди наших пианистов среднего и молодого поколения музыканта, чья творческая индивидуальность была бы столь ярка и своеобразна. Интересен и глубоко поучителен 20-летний путь Софроницкого-артиста. Мы помним Софроницкого середины 20-х годов — страстного, огненного, «демонического» художника. Мы помним, далее, Софроницкого на переломном этапе (это было вскоре после возвращения его из заграничной поездки); многим думалось тогда, что творческое пламя начинает угасать в нем, хотя игра его по-прежнему оставалась особенной, не похожей на стиль других пианистов.

И вот перед нами сегодняшний Софроницкий. Да, теперь можно сказать уже с полной уверенностью, что кризис, пережитый артистом несколько лет тому назад, был кризисом роста, что, уходя от себя, прежнего, Софроницкий не метался, но искал, настойчиво, упорно, видя перед собой конечную цель своего пути.

Многое от «старого» Софроницкого сохранилось и сейчас: романтическая страстность, умение постигать музыку в ее лирической и драматической сущности. Однако над всем этим доминирует сейчас иное — высокое трагедийное начало. Софроницкий принадлежит к числу совершеннейших исполнителей Скрябина. Но вслушаемся в его сегодняшнюю трактовку, скажем, 3-й сонаты. Никакой чувственности, сведенный до минимума типично скрябинский élan, все линии спокойны и величавы, очертания выпуклы, границы света и тени предельно отчетливы, тяжеловесные акценты держат на себе, как контрафорсы, уходящую в высь, конструкцию. Это игра, рождающая аналогии о пространственными искусствами и прежде всего с архитектурой.

Артист как бы жертвует всем, что хоть сколько-нибудь выходит за пределы его замысла. Он отказывается от звуковой колористики. Моментами начинает казаться, что звук его жесток, что акцентировка резка. Но все это, гибельное в игре какого-нибудь другого пианиста, у Софроницкого превращается в сильнейшее средство выразительности. Тембровая изысканность была бы здесь столь же неуместна, как, скажем, акварельная роспись могучих каменных стен средневековой постройки.

Эту суровую и строгую простоту Софроницкий умеет сообщить даже e-moll'ному ноктюрну Шопена. Октавы в среднем эпизоде ноктюрна — как часто превращаются они у пианистов в виртуозную деталь. У Софроницкого октавы эти подымаются из глубины нижнего регистра, медленно и с какой-то зловещей неумолимостью. И здесь мы видим проявление все того же подлинно трагедийного начала.

Творческий облик Софроницкого поражает своей исключительной многогранностью. Трактовке его чужды какие-либо ухищрения, рассчитанные на то, чтобы внешними средствами достигнуть контакта с аудиторией. Он играет необычайно просто. Какой пленительной свежестью, каким целомудрием дышит исполнение им шубертовских экспромтов или B-dur’ного шумановского «Юмореска»! Благородная сдержанность, чувство меры, строжайший самоконтроль... Все подобные определения не в состоянии выразить того, что делает Софроницкий. Они касаются лишь внешней оболочки художественного явления. А у Софроницкого все это вырастает изнутри. Это поэтически точный перевод на язык музыки немецкого einfach, — слова, которым так любил пользоваться Шуман, желая выразить сущность самых глубоких страниц своего творчества. И наряду с этим в последних эпизодах «Юмореска» — стремительность звуковых потоков, яростные сфорцандо. Какая огромная сила романтического порыва внезапно обнаруживается здесь у Софроницкого!

Совсем иной Софроницкий в Шопене. И здесь все предельно просто. Но это мир уже других образов. Трактовка пианистом Шумана и Шопена так же различна, как далеки друг от друга немецкая народная песня и баллады Мицкевича, как лирический Гейне и Мюссе.

Удивительный музыкант! Ему подвластно все — и демонизм листовских «Feux-follets» (кстати феноменальное исполнение Софроницким этой пьесы невольно рождает в памяти образы, создаваемые Рахманиновым в листовском же «Gnomenreigen’e»), и прямолинейная рельефность 3-й прокофьевской сонаты, страстная мечтательность фантазии C-dur Шумана и фаустианство листовской h-moll’ной сонаты, неудержимая полетность 5-й сонаты Скрябина и величаво трагическая размеренность траурного марша в сонате b-moll Шопена.

Виртуоз ли Софроницкий в обычном, житейском понимании этого термина? Разумеется, да. В этом нетрудно убедиться, послушав в его исполнения Des-dur’ный этюд Скрябина или те же «Feux-follets». Мастер ли он? Вспомним, как в as-moll'ном экспромте Шуберта сплетаются у него виолончельная насыщенность пластичной мелодической линии с призрачной невесомостью рисунка в правой руке. Для этого нужна не только значительность художественных намерений, но и совершенное владение всеми ресурсами пианистической техники.

Но не степень виртуозности, не уровень мастерства, не диапазон репертуара, охватывающего творчество более чем 70 композиторов, определяют значение Софроницкого как одного из крупнейших художников нашей страны. Гораздо важнее то, что игра его, соединяя в себе богатство творческой интуиций и высокую интеллектуальность, волнует и восхищает слушателя, заставляет его мыслить.

Д. Рабинович