Публика и симфония

Уже без трех минут девять. Уже первая скрипка склонилась к пятой и десятой, пошушукалась с ними и сговорилась. Уже контрабасы гудят, как гигантские пчелы Гулливера…

А она только еще начинает просачиваться по капле сквозь фильтр контроля, медленно, словно нехотя, вползает в двери, долго ищет свои стулья...

Ведь это же дурной тон явиться в концерт к началу и „страшно шикарно“ обратить на себя внимание дирижера. Какой-то там „известный и пр.“. аккуратный немец окидывает вас с эстрады негодующим взором, а вы, не спеша, поскрипывая каблуками, говорите; „pardon!“ и, наступая на дамские туфельки, бродите по рядам...

Наконец терпеливейший человек на эстраде уловил мгновение тишины, поднял руку и ... тончайшее пианиссимо скрипок — заглушается кашлем вашего соседа справа. Он кашляет жестоко, злостно, с хрипом... сначала один, но вот уже двое, дюжина, весь зал, повальный бронхит...

Скрипки давно уже утонули, но тут, к счастью, вступают духовые, и гордый барабанщик дает свирепый тумак в бок своего инструмента. Кашель стихает. Это уже бесполезно. Литавры не перекашляешь.
Мало кто слушает, но смотрят все. Смотрят, не отрываясь, словно на балерину, вытягивают шеи, чтобы но пропустить ни одного жеста дирижера. В особо-патетических местах переглядываются с довольной улыбкой. Поймав паузу, хлопают невпопад и сконфуженно смолкают.

Начинают скучать, откровенно зевают. Барышня по контрамарке раскрывает принесенную с собой книжку переводного романа, почтенный господин в роговых очках шуршит вечерней газетой.

Наконец антракт.
Словно школьники, после скучного урока алгебры, торопятся на лестницу, в коридоры. Уф! Теперь можно и поговорить.

— Анна Васильевна, что вы скажете о „Голосах умерших детей“? Вам понравилось?
— Ах, милочка, что вы! Ну, скажите сами, — кто же теперь носит кружевные платья?
У курилки незнакомый с бритвой юноша попыхивает папироской и вдумчиво роняет:
— Вы заметили, как холодна была публика к первому концерту? Да, мы уже выросли из Баха и Бетховена. Лишь атавистические навыки заставляют еще включать их в программу...
— Ох! — вздыхает очень полная дама в очень узенькой юбке — я хожу сюда лишь для воспоминаний. И никто, никогда не заставит меня забыть Никиша. Уже одна его борода…

А у дверей буфета, некто в сером новеньком костюме и в изумительных „Джимми“ кривит губы:
— Симфония... Тоже! Достижения, а в буфете нет пива, тепленький нарзанчик...

Звонок. Лениво вползают в зал. Усаживаются, в десятый раз читают программу:
— Ишь ты, оригинальничает. В начале „Похоронный марш“. Пятками назад, начнем „За упокой“. Нет брат, лучше покойника Петра Ильича не напишешь. Кишка тонка!

И снова — волны музыки. Причудливая ткань мелодии разрывается вспышками бешеной страсти, безумная оргия всплесков и вскриков — в оковах ритма... Вспоминаются слова Бетховена в одном аз его писем: „Музыка — светлая догадка. Ей одной суждено провидеть то, к чему еще бредет в потемках вся наша философия“…

И вспоминается смерть Моцарта, величайшего из гениев музыки. Похороны „по последнему разряду“ в общей могиле для безвестных бедняков.

И сдается, что не скоро еще Моцарт станет счастьем народным, пока далеки еще от масс светлые откровения гармонии, и все ваши „праздники музыки“ долго еще будут только пирушками скучающей кучки, серой, безликой „публики“.

Над многими из наших эстрад висят хотя бы красивые плакаты — лозунги: „Искусство пролетариату“!

Гос. Ак.-Филармония скромна и правдива: здесь нет и плаката. И на этом „празднике“ в тысячной толпе был единственный рабочий. Он расставлял стулья на эстраде и вынес корзину цветов. Чужих цветов — чужой певице.

Арк. Селиванов