Пьер Монтё

За последние годы, в силу различных причин, иностранная „политика“ нашей Филармонии носила явный отпечаток германской „ориентации“. Немецкие артисты и музыканты составляли почти 100% в нашем иностранном „импорте“. Это немецкое влияние в значительной степени в эти годы определяло физиономию наших музыкальных (концертных) сезонов: преобладание немецких исполнителей естественно несло за собой для нас „засилье“ немецкой музыки. Положение это, конечно, отнюдь нельзя считать ни нормальным, ни желательным.

Поэтому следует искренно приветствовать появление на нашей эстраде нового гостя Филармонии — на этот раз — французского дирижера Пьера Монтё: его концерты не только знакомят нас с первоклассным французским артистом, но, что еще важнее — являются для нас первыми концертами французской музыки, которой мы были совершенно лишены в последние годы.

Главное, что бросается в глаза и что остается неизменным в впечатлении от Монтё, — это удивительная цельность, гармоничность всего его художественного облика. Сдержанная темпераментность, чисто французские изысканность и вкус, дирижерский жест — простой, но выразительный — все эти качества, находящиеся в постоянном равновесии, из которых ни одно не преобладает над другими и служат лишь дополнением друг другу — делают исполнение Монтё на редкость законченным и пластичным. Монтё не знает погони за внешней эффектностью, в нем нет крикливости, нет острых углов. И это как-то по особому впечатляет и радует. Трудно сказать, кто ему удается больше — Мийо или Франк, Шоссон или Равель. Но если его слова о новой и старой музыке — „что ново, то нехорошо, а что хорошо, то не ново“ — не случайный парадокс, то поистине достойны удивления тот художественный такт, чутье и громадное мастерство, с которыми были проведены им вещи современных французов — сюита Мийо и „Pacific 231“ Онеггера (или Монтё считает их уже не новыми??!)

Программу первого концерта составляли симфония Шоссона, 2 ноктюрна Дебюсси, „Пери“ Дюка и II сюита „Дафнис и Хлоя“ М. Равеля. Все эти вещи далеко не одинаковой ценности. Из них прекрасны — „ноктюрны“ Дебюсси; менее удачна поэма Дюка, и совсем слабой представляется симфония Шоссона, которую влияния Чайковского и Вагнера обезличили и лишили всякой оригинальности.

Программа второго концерта в первом отделении была составлена по принципу контраста — противопоставления старой и новой французской музыки: Мийо — II сюита, Франк — „Психея“, Онеггер — „Pacific“ („товарный паровоз“). Нужно сказать, что такое противопоставление оказалось весьма невыгодным для... бедного, старого Франка (да простят мне эти слова те, правда, немногочисленные, благочестивые музыканты и ревнители прошлого, которые при исполнении Онеггеровского „Паровоза“ сидели, заткнув уши — были и такие!!!).

Яркость красок, смелость и сила, <нечит.>, оркестровое мастерство и изобретательность „новых“ оказались куда свежее и интереснее благополучного Франка, в окружении Мийо и Онеггера показавшегося лишь прилизанным и вялым. Но при всей экстравагантности и „затейливости“, подобных Онеггеровскому „Паровозу“, вещей — на них лежит печать упадочности, деградации; погоня за чисто-внешней звукописью, звукоподражанием — одновременно говорит о тупике, о внутренней бессодержательности этого творчества.

Кроме этих вещей во втором отделении были исполнены Дебюсси и Дюка. Вся программа была исполнена с громадной выдержкой, мастерством и под’емом и вызвала горячие овации.

М. Г—г.