Берггольц Ольга Федоровна – поэтесса.

Оригинал фото: Центральный государственный архив литературы и искусства

В жизни Ольги Берггольц и до войны было много горя. Смерть двух дочерей, арест и расстрел первого мужа – поэта Бориса Корнилова, потом полгода, проведенные в тюрьме – во время допросов Берггольц потеряет не рожденного ребенка и после этого иметь детей не сможет. Во время блокады из Ленинграда за «немецкую фамилию» вышлют ее пожилого отца, погибнет от голода второй муж поэтессы – Николай Молчанов. Ему Ольга Федоровна посвящала лучшие лирические стихи. В ее тайных дневниках немало горьких, откровенных строк о несправедливости, подлости и лжи окружающей жизни. Однако в стихах Берггольц звучали интонации не только скорби, но и надежды, так необходимой жителям осажденного города:

	Что может враг? Разрушить и убить.
	И только-то?
				А я могу любить <…>
				(«Твой путь», поэма. Апрель 1945)

Берггольц называли «блокадной музой», «голосом блокадного Ленинграда». Каждый день она выходила в эфир ленинградского радио: читала стихи и сводки, поддерживала, не давала упасть духом. Радиокомитет стал ее домом: здесь в подвале Ольга Федоровна жила с другими сотрудниками блокадного радио. Здесь за редакторским столом писала строки, которые затем повторяли наизусть жители осажденного города. Ее эпитафия, ставшая одним из символов войны, – «Никто не забыт, и ничто не забыто» – выбита на гранитной стене мемориала Пискаревского кладбища. Но саму поэтессу уже во время войны критиковали за излишне мрачное описание действительности – от Берггольц ждали патриотических, призывающих к стойкости и победе стихов. И она писала:

		Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
		не поколеблет грохот канонад,
		и если завтра будут баррикады –
		мы не покинем наших баррикад.
					(22 августа 1941)

Но писала и о голоде и страданиях, о смертях и потерях. И добавляла:

		…И даже тем, кто всё хотел бы сгладить
		в зеркальной, робкой памяти людей,
		не дам забыть, как падал ленинградец
		на желтый снег пустынных площадей.
					(«Стихи о себе». 1945)

Во время ее похорон писатель Федор Абрамов сказал, что панихиду по «Ленинградской музе» надо было бы проводить не в скромном зале Дома литераторов, а на Дворцовой площади – собрался бы весь город. Но некролог был напечатан лишь в день похорон, звучали казенные речи, которые так не любила Ольга Федоровна, духовой оркестр, который она просила заменить духовной музыкой... Спустя долгие годы, уже в 2000-е, были опубликованы лирические стихи Берггольц – те, что почти не печатались при жизни. А затем вышли и ее «Запретные дневники», открывающие многие неизвестные страницы судьбы поэтессы.

Ольга Берггольц с первым мужем, поэтом Борисом Корниловым.
Оригинал фото: Центральный государственный архив литературы и искусства

В Большой зал филармонии Ольга Берггольц приходила во время блокады как слушатель: она, разумеется, присутствовала на знаменитой блокадной премьере Седьмой симфонии Шостаковича. Об этом концерте поэтесса вспоминала:

«Мгновение полной тишины, и вот – началась музыка. И мы с первых тактов узнали в ней себя и весь свой путь, всю уже тогда легендарную эпопею Ленинграда: и наступающую на нас страшную, беспощадную, враждебную силу, и наше вызывающее сопротивление ей, и нашу скорбь, и мечту о светлом мире, и нашу несомненную грядущую победу. И мы, не плакавшие над погибающими близкими людьми зимой, сейчас не могли и не хотели сдерживать отрадных, беззвучных, горючих слез, и мы не стыдились их…» (Берггольц О. Ф. Дневные звезды; Говорит Ленинград; Статьи. Л.: Худож. лит., 1985. С. 117–118).

На сцену Большого зала сама Ольга Берггольц выходила не так уж много. Первые ее выступления состоялись уже после прорыва блокады – в мае и ноябре 1943 года, затем она принимала участие в поэтических вечерах в 1946, 1947 и 1951 годах. В ноябре 1954-го Берггольц читала свои стихи в Малом зале имени Глинки, и хотя вечера поэзии здесь проводились часто, Ольга Федоровна выступила в Малом зале лишь раз.

После исполнения Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича 8 мая 1970 года, с оркестрантами Симфонического оркестра филармонии: Ольга Берггольц в центре, сидит рядом с дирижером Максимом Шостаковичем.
© Архив Санкт-Петербургской филармонии им. Д. Д. Шостаковича

В воспоминаниях писателя Александра Крона есть упоминание еще одного появления Ольги Берггольц в Филармонии, которое лучше всего описывает отношение ленинградцев к своей «блокадной музе» даже через много лет после окончания войны:

«Февраль 1969 года. По городу расклеены афиши: ‘’Писатели – участники героической обороны Ленинграда’’. Дата круглая – двадцать пять лет со дня снятия блокады. На афише два десятка писательских имен, ленинградцев и москвичей, в том числе несколько знаменитых. Но я уверен: никого с таким нетерпением не ждали ленинградцы, как Ольгу Берггольц. А Ольга была в больнице и выступать ей было запрещено… Мы вновь оказались в том самом прекрасном Колонном зале Ленинградской филармонии, где четверть века назад выступали перед жителями осажденного города, где впервые была исполнена Седьмая симфония Шостаковича. С тех пор внешний вид зала заметно изменился, некогда сырой и холодный, он обрел довоенный уют, стал светлее и наряднее, но многое властно напоминало о блокаде: и то, что начало было объявлено не на семь часов вечера, как обычно, а по блокадному – на четыре часа, как в те годы, когда в Ленинграде соблюдался комендантский час; и то, что среди зрителей первых рядов я, сидя на эстраде, безошибочно различал бывших блокадников, различал не столько даже по зеленым муаровым ленточкам медали ‘’За оборону Ленинграда’’, сколько по глазам, по тому, как взволнованно эти немолодые люди, пришедшие в этот зал с детьми, а кто и с внуками, ловили каждое слово. Всех выступавших принимали очень тепло, но настоящую овацию всего зала вызвало появление на эстраде запоздавшей к началу Ольги Берггольц.

Она была не одна, рядом с ней шел явно смущенный своим появлением перед переполненным залом человек в темной пиджачной паре – это был фельдшер из больницы, Ольгу отпустили под его личную ответственность, и в течение всего вечера он сидел с нею рядом, стараясь быть как можно более незаметным.

Я с волнением ждал выступления Ольги. Кроме волнения было и беспокойство: как она? Моя тревога еще усилилась, когда, встреченная горячими аплодисментами, Ольга встала и пошла к установленной на краю эстрады стойке с микрофоном, – походка у нее была неуверенная. Я не отрывал глаз от ее ног в высоких черных замшевых ботинках. Но, подойдя к микрофону, Ольга вдруг обрела прежнюю осанку – прямизну плеч, гордый постав головы, знакомую манеру встряхивать падающей на лоб светлой – все еще не седой – прядью. Не помню, что говорила и читала Ольга, – к слову сказать, в тот день, разогретые приемом аудитории, многие писатели выступали хорошо, – но выступление Ольги было незабываемым, и то, что я не в силах восстановить его в памяти, ничуть тому не противоречит: незабываемым было потрясение.

Все пережившие блокаду – и те, кто сидел на эстраде, и те, кто был в зале, – на несколько минут помолодели, они вспомнили себя такими, какими были двадцать пять лет назад, опаленными войной и блокадой, но гордыми своей причастностью к историческому подвигу. Ольге аплодировали стоя, кричали ‘’спасибо!’’»

Сведений об этом концерте в архиве Филармонии почему-то не сохранилось.

О. Р.