Франц Шрекер в Филармонии

В числе реальных результатов личного пребывания Шрекера в Ленинграде оказался и тот глубоко значительный факт, что Филармония посвятила целый вечер его произведениям — «Камерной симфонии», Увертюре к одной драме («Отмеченным»), пяти песням для голоса с оркестром и оркестровой сюите из пантомимы «День рождения инфанты».

Несомненно, что Шрекер-симфонист гораздо менее убедителен, чем Шрекер-музыкальный драматург. Но, конечно, совсем не потому, что его музыка, как таковая, лишена внутреннего художественного значения и смысла. Причины этого, по-видимому, заложены гораздо глубже.

В творчестве Шрекера, как и многих других выдающихся композиторов, тяготение к сцене обнаружилось далеко не случайно. Для него музыка не может быть изолированной в процессе своего психологического воздействия. Ряд беглых авторских признаний безусловно доказал, что у Шрекера зрение и слух физиологически неразделимы и слитны в своей деятельности. Шрекер настолько живет в целостном мире органических красок, что в его сознании всякому слуховому впечатлению всегда и неизменно сопутствует то или иное впечатление колористически-зрительного порядка и, наоборот, всякому зрительному моменту соответствует аналогичный же момент музыкально-звукового колорита.

Это означает, несомненно, большее, чем просто «цветной слух». Здесь важно то, что вся сущность Шрекеровского творчества обусловлена этим органическим единством. Отсюда понятно, почему при восприятии произведений Шрекера иногда именно глаз помогает уху ориентироваться в строении самой музыкальной формы.

Легко, поэтому, понятно и то, что всякое (даже авторизованное!) нарушение подобного единства не может решительным образом не отразиться на действенности музыки Шрекера, взятой в плане чистого звучания. Да и таких «абсолютных» произведений у него немного: пожалуй, особняком стоит только «Камерная симфония». Она-то и оказалась больше всего не «по плечу» не только публике, но и самим исполнителям — артистам оркестра Филармонии.

Всякая «Камерная симфония» (а это — одна из излюбленнейших инструментальных форм современною Запада) определяется сочетанием двух моментов: камерности и симфонизма. Следовательно, при максимальной общей динамической напряженности, индивидуализируется партия каждого отдельного инструмента, требующая исключительной художественной чуткости и мастерства от своего исполнителя: недаром симфония Шрекера была первоначально предназначена для двадцати трех профессоров Венской Консерватории! Естественно, что наш привычный «оркестровый» подход оказался для нее совершенно губительным, и она вовсе потеряла все свое характерное обличье.

Остальные же — собственно, театральные — произведения, хотя и были исполнены с значительно большей законченностью, проиграли от своего перенесения в концертный зал. В итоге — почти решающее ослабление эмоционального захвата, к которому, как раз, больше всего стремился композитор, и который столь памятен всем по «Дальнему звону» — произведению у Шрекера, наиболее законченному и зрелому.

Повторяю, это вина не только не музыки, но даже и не исполнения. Это — неизбежный результат несвойственного этой музыке перенесения в концертный зал из той животворящей атмосферы театра, где Шрекер был и остается значительнейшим и актуальнейшим мастером современности.

С. Гинзбург