О концертной жизни вообще и в частности

Бывает, что в сутолоке повседневности мелькнет и потонет, не оставив заметного следа, подлинно яркое, исполненное значительности явление. Музыкальная жизнь, как и всякая, знает то, что принято называть ее «гримасами». Здесь чаще, чем где-либо, меняются местами великое и ничтожное, гремят имена на дорогах, широко-проторенных рекламой и тихими проулками проходят те, что делают подлинное искусство.

Едва ли достаточно, «добру и злу внимая» равнодушно, отмечать так называемые события концертной жизни. Пройти мимо кухни «устроителей сезонов», предоставив их пониманию к деячеству регулятор двигателя масс, — значило бы понимать общественность только относительно. Вопрос о создании центра по урегулированию музыкальной жизни города (в частности, концертной деятельности) возникал неоднократно, но дальше разговоров дело пока не пошло. А между тем, потребность в том ощущается остро.

В качестве иллюстрации чрезвычайно показательно то, что происходит как раз в эти дни. В городе находится Эмануэль Фойерман — виолончелист, диапазон и яркость дарования которого заставляют говорить о чем-то большем, нежели талант. Несмотря на крайнюю молодость, это вполне зрелый мастер, сочетающий совершенство техники с непревзойденным владением инструментом. Об искусстве Фойермана, в частности, о его звуке рассказывать почти невозможно — обычный рецензентский лексикон сух и малоубедителен, а «лирика» в отчете неуместна. Фойермана нужно слушать. Достаточно четырех тактов под его смычком, чтобы быть убежденным в его сверх-музыкальности, как достаточно четырех строк из «Скупого Рыцаря», чтобы не усумниться в авторстве гения.

Сейчас, как никогда, нам нужны Фойерманы, подлинные музыканты, высокие мастера, истинные художники. Нужны, как учителя, как образцы. Низовая масса уже перешагнула через гармонь и балалайку; уже протянуты руки к так называемым «классическим» инструментам — скрипке, виолончели, уже выступают на заводских концертах самородки-инструменталисты, и им нужно дать увидеть те вершины искусства, которые открываются нам раз в столетие, а то и реже.

Имеются, однако, основательные опасения, что этого не будет, что мы проморгаем Фойермана, как проморгали его однажды, года три назад. Единственно по милости каких-то «своих соображений» импресарствующих спецов искусство Фойермана не сделается общим достоянием. Его услышит ограниченный круг абонементов Филармонии, а для широких масс оно останется неведомым.

Пройдут два-три дня, плакаты возвестят о новых «кумирах толпы», и ничто не напомнит о большом музыканте, мимо которого мы прошли.

ДЭМ