Концерт

Необычайный автобус пересекал в этот утренний час туманные площади Ленинграда. Тщетно очереди на остановках угадывали издалека его номер. Номера автобус не имел. Он шел к Нарвской заставе, неположенным рейсом, и необычные его пассажиры везли скрипичные футляры и придерживали громоздкие ящики, оберегавшие контрабасы и виолончели.

Давно уже музыка покинула привычные свои убежища. Составами целых оркестров перекочевывала она на заводы окраин, в клубы, поселки для концертов рабочего полдня. Тысячи новых ценителей пополняли недавние тощие кадры любителей музыки. Они приходили из цехов, с руками, влажными от неотмытого масла, в рабочих блузах и комбинезонах, и тут же под сводами одного из цехов впервые начинался концерт. Оркестры двигались на Урал и в Донбасс, они давали концерты в домах культуры, в цехах, в красных уголках и в рабочих общежитиях. И новый слушатель отвечал им восторженным гулом, напором неполучивших билеты и отзывами с именами пленивших его композиторов. Концертам сопутствовало радио. Робкие одноламповые приемники, провинциальные детекторные установки, сконструированные аппараты любителей, хрипловатые громкоговорители, иссякающие от бездействия батарей и разрядившихся аккумуляторов, приемники в жилищах шахтеров, избах и клубах, — все это жадно ловило, поглощало и передавало музыку.

Сотни отзывов горняков, шахтеров Донбасса, рабочих металлургических заводов Урала, заводов машиностроительных, автомобильных и тракторных, текстильных и резиновых фабрик выдвигали на первое место Чайковского. За Чайковским шел Бетховен. За Бетховеном — Глинка. Сложный музыкальный ключ композиторов расшифровывали эти первые ценители музыки. Римский-Корсаков нравился им больше Шопена, Шопен — больше Бизе, Моцарт — больше Шуберта. Это были не капризы изысканных вкусов. Здесь по степени воздействия музыкального замысла можно было проверить звучание музыки. Оценки возникали не из сложности искушенных пристрастий. Имена определялись вслед за звучанием. Музыка шла к тем, для кого была она создана и для кого столько времени была недоступна.

Каждый день комитеты по радио получали заказы и письма. В них требовали «Эгмонта» Бетховена, Оффенбаха, чтобы отметить рождение сына у кондуктора железных дорог, скрипичные концерты и вальсы Штрауса, необходимые при открытии клуба. И радио отвечало «Эгмонтом», Оффенбахом, прославлявшим на всю страну семейное событие кондуктора, скрипичными концертами, которые любили работницы шлифовального цеха Стеклозавода, и Штраусом для танцевального вечера в клубе. Хриплые провинциальные радиоприемники ловили эти ответы и отклики. Затерянная деревушка в полях была приукрашена кривыми антеннами. Антенны выстраивались на крышах рабочих поселков, на бараках для сезонников и на студенческих общежитиях. Здесь возникали музыкальные кружки, первые неопытные ансамбли и робкие оркестрики при фабзавучах. Они приходили в музыкальные техникумы, вечерние рабочие консерватории, школы — первые исполнители мелодий, провинциальные радиолюбители и музыкальные дети, в которых дремали источники сил. Так пополнялось музыкальное поколение страны.

Не первым рейсом совершал автобус этот путь через утренний город. Всё чаще становились заявки заводов. Всё сложнее было передвигать эти громоздкие оркестры, подыскивать подходящие по акустике цеха и собирать музыкантов. Из первых опытов возникло движение. Музыка заполняла не только досуг. Ее искали в перерывы работы, в часы рабочего полдня, и предназначенные концертные залы становились тесны.

Оркестр разместили в паровозном цехе. На стеклянной закопченной крыше лежало будничное, серое небо. Рабочие устраивались на поручнях, на вагонетках, на полуразобранных паровозах и тендерах. Отставшие торопились, обтирая на ходу руки ветошью. Это было музыкальное вторжение в рабочий полдень. Некоторые дожевывали на ходу пищу. Внезапно всё шумно встрепенулось. Сухой треск ладоней. Дирижер вышел вперед. Это был английский дирижер. Он оглядывал непривычное сборище, гигантское вместилище концертного зала со слушателями, облепившими паровозы. На нем был впервые не фрак, а обычный костюм. Это была странная затея — вторгаться в распорядок рабочего дня, перевозить на окраину целый оркестр, заказывать специальный автобус. Он знал обычные вечерние толпы и клерикальную чинность людей, медлительно заполняющих концертные залы. Здесь было всё необычно и не так, как везде, и он подчинялся. Он только не мог отказать себе в строгости черного костюма, ибо это было все же выступление. Ему аплодировали истово, с рвением, заранее благодаря. Он кланялся, и оживали паровозы, люди держались на сгибах локтей за поручни и хлопали ему. Легкая, краска коснулась невозмутимого обычно лица. Он был тронут необычайностью приема этой необыкновенной концертной толпы. Улыбка шевельнула сухие строгие губы. Новые аплодисменты, улыбки — чужестранному человеку, прибывшему из самой Англии в цех, оркестрантам, доставившим свои громоздкие и певучие инструменты. Дирижер повернулся спиной и поднял палочку. Начинался Бетховен.

Торжественно и нелюдимо пропели трубы вступление. Как бы издалека на этих медных, триумфально приподнятых крыльях приближалась музыка. Трубам сдержанно ответил глухой струнный взрыв. Опять медное и одинокое, как на берегу моря, восклицание труб. Трубы как бы пробуждали спящий лагерь бойцов. Они еще глухо ворочались — бормотанием барабана, невнятными первыми переговорами скрипок. Затем началось пробуждение. Лагерь просыпался. Запели виолончели, как старшее поколение скрипичной юности. Скрипки были еще наивны и простодушны. Они самоотверженно изводились в сладчайшем самозабвенном напеве. Их сдерживала медлительная мудрость виолончелей. Они не были говорливы, как скрипки. Они шли негромким строем сдержанных голосов. И снова в разбуженные струнные шумы вторгались одинокие стенания труб. Стенания были не напрасны. Они обнаруживали замысел вещи. Из первоначального накопления звуков рождалась мысль. Тугой слух, привыкший к грохотам по металлу, к стуку клепальщиков, к шипению автосварки, впервые распознавал нарочитость как бы случайных восклицаний, скрипичных перекликаний и звонкого дребезга литавр.

Старый слесарь стоял ближе всех. Его туговатое ухо было оттопырено щитком ладони. Он слушал. Серебряные очки были сломаны. Веревочная петелька заменяла боковую оглобельку.

В его слесарской юности не привозили оркестры на заводы. Музыка звучала голосами шарманок с розовым пыльным какаду, сидевшим на плече у шарманщика, или голосами загулявших гармоник. Шарманщик забредал на улицы окраин, за ним следовали дети, и одесская шарманка начинала лениво пережевывать свои валы. На гармониках играли по вечерам и в воскресные дни. Они сопровождали побоища и окраинные пыльные гуляния по вытоптанным буграм. Он присматривался недоверчиво к этим новшествам, которые могли нарушить порядок рабочего дня. К английскому дирижеру, махавшему палочкой, отнесся он сначала неодобрительно. Потом он поправил очки. Палочка пробуждала инструменты. В движениях человека был точный смысл. Виноватая улыбочка тронула вдруг недоверчивые губы. Это был не загулявший баян. Музыка шествовала, он чувствовал ее поступь. Он стал забывать о дирижере. Надо было сначала понять, что означают переходы и внезапные вторжения молчавших инструментов. Перелистываемые ноты обозначали чей-то кропотливый труд. Из замысла, начертанного слепыми крючочками, разрастался концерт.

Он незаметно для себя вышел на два шага и оказался впереди всех. Подслеповатые глаза под очками мигали. Из оркестра шла свежесть, как сквозь открытое окно. Парнишка сидел па подножке паровоза. Его лицо поросло рыжеватым пухом. Он сначала улыбался и сплевывал. Потом он присмирел. Правая рука недоуменно поскребла под картузом. Картуз сдвинулся на бок. Так он и остался сидеть в картузе на боку. Музыка впервые проникала в его сознание. Мощность звучания покоряла. С такой песней комсомольская бригада могла бы перекрыть встречный план. И он облокотился в душевной развалке о плечо соседа. Сосед был щекаст, головаст, бывший беспризорный, ныне слесарь ударной бригады. Его толстое лицо только недавно стало озабоченным. До этих пор он знал озорство, побеги из детдома, надежды на веселую жизнь. Его отправили в коммуну, в коммуне он научился слесарному мастерству. Он и здесь, по веселой памяти, готовился подсвистать оркестру. Но потом это так развернулось, что он позабыл. Локоть соседа бесцеремонно давил ему плечо. Он дважды его смахнул, но затем забыл.

На паровозе стоял бригадир. Руки его были засунуты в карманы брюк, голова с льняным столбом волос непокрыта. Так он и стоял в некоей привычной позе вызова. Мог вызвать он на соревнование и этого поджарого дирижера в пиджачишке, и всех его оркестрантов. Потом ухарство его позы постепенно укротилось. Некого было вызывать, музыка сама походила на штурм. Ноги стали затекать, он сел на площадке паровоза. Картузы, черные и рыжие вихры непокрытых голов, измятые кепки, надетые козырьком назад, — все это в необычной неподвижности разместилось внизу, до самых ворот паровозного цеха. Они двигались как бы на приступ, эти большие глыбы музыки, — нашествием, от которого восторженно и озадаченно хотелось чесать в голове. Бетховен пришел в это хмурое утро и сделал его праздничным. Белая палочка в руке дирижера становилась магической. За ней следили и начинали понимать, какой отзыв исторгает ее очередное движение. Снова струнные взрывы. Опять стенания труб. Разбуженный лагерь начинал успокаиваться. Тревога прошла. Лениво пробегал еще грохот барабана. Скрипки волновались и не могли успокоиться. Это были женственные, впечатлительные существа. Трепет, как пламя заглушаемого костра, пробегал по их струнам. Неторопливые трубы опять призвали к спокойствию. И на смену им пришла скрипка. Это была одинокая скрипка. Она запела одна во всем этом хоре, и только низкие возгласы виолончелей и альтов подчеркивали по временам ее одиночество. Лагерь затихал, все стихало. Скрипка, как одиночная птица, еще не нашедшая для себя ночного пристанища, носилась над ним. Наконец стала затихать и она. Последний всплеск труб, дружный и торжественный смычковый удар по струнам.

Сухой дирижер поворачивается. Платочек в его правой руке стирает со лба пот. Мгновенный отклик всего этого огромного цеха. Паровозы одеваются рукоплесканьями, как белыми флажками парада. Подслеповатый слесарь стоит впереди всех и бьет в ладоши. Он торжествующе оглядывает соседей, как будто и его доля участия есть в этом необычайном событии. Вид его столь победоносен, что это удесятеряет рвение остальных. «Браво!» — кричит с паровоза бригадир. «Даешь еще!» — отзывается щекастый голован, на котором расположился уже обоими локтями рыжеватый парнишка. Он смахивает его, но через минуту тот располагается снова. «Рапсодию Листа!» — восклицает чей-то голос знатока. «Чайковского!». На них шикают. Дирижер улыбается. Его сухое строгое лицо изменилось. Он не ожидал такого приема. Он не предполагал, что в этом цехе найдутся ценители Листа. И с необычайной живостью он поворачивается снова к оркестру. Его движение передается музыкантам. Скрипки, опущенные на колена, мгновенно поднимаются к подбородкам. Смычки вырастают, как побеги. Их белое цветение походит на ковыль. И ветер звучания заставляет их снова клониться.

Гудок означает конец рабочего полдня. Ворота цеха распахиваются. За ними — будничный день. Но день приукрашен необычно и походит на праздничный. Сверлильные и фрезерные станки как бы сберегают в себе ритмические отголоски музыки. Шум автогенных горелок закономерно вторгается в их голоса. Зеленый автобус увозит оркестр. Скрипичные футляры и квадратные ящики для контрабасов сберегают исторгнутые мелодии. Рабочие улыбаются и машут кепками вслед.

— Приезжайте еще, очень понравилось! — кричит подслеповатенький слесарь. Он оглядывается и ищет поддержки. Его поддерживает бригадир. Он поднимает большой палец руки в знак молчаливого своего согласия. Автобус проходит мимо цехов. Рабочий день продолжается.

Вл. Лидин