Носков Зодим Дмитриевич – скрипач, в 1953–2010 артист и солист Академического симфонического оркестра Петербургской филармонии.

В летописи филармонических оркестров вряд ли найдется другой музыкант, выходивший на сцену Большого зала без малого 60 лет. В 1947 году Зодим Носков окончил ленинградскую десятилетку, в 1952-м – консерваторию, а в 1953-м, после службы в армии, пришел в Симфонический оркестр филармонии, в котором играл до декабря 2010 года. Но не только этим уникален Зодим Дмитриевич Носков. Человек невероятной доброты, открытый, всегда радующийся успехам коллег, с прекрасным чувством юмора. В Филармонии его можно было увидеть не только на сцене, но и среди слушателей в зале: Зодим Дмитриевич не пропускал ни одного интересного концерта знаменитых музыкантов, приходил поддержать и начинающих исполнителей. На концертах он часто бывал и после выхода на пенсию.

6 февраля 2019 года, в день 90-летия Зодима Носкова, артисты Академического симфонического оркестра остались после репетиции на сцене, чтобы поздравить его с днем рождения. Сам юбиляр взял в руки инструмент и сыграл, и скрипка его звучала так, что невозможно было осознать возраст музыканта.

Идеальная память скрипача сохранила детали событий филармонической жизни, яркие воспоминания о ее героях. В 2016 году специально для исторического сайта Филармонии было записано интервью с Зодимом Дмитриевичем Носковым, в котором он рассказывает о музыкантах и о себе – мальчике, приехавшем учиться в Ленинградскую десятилетку из Вологды в 1944 году и связавшем свою жизнь с Филармонией.

Публикуем фрагменты текстовой версии беседы.

О себе:

Мне очень повезло с учителями. В Вологде я поступил в музыкальную школу к Илье Григорьевичу Гинецинскому, основателю Вологодской музыкальной школы. Он питерский. Ученик Ауэра. Так что я был как бы внуком Ауэра в детстве. Я был, можно сказать, вундеркинд. В 1940 году меня, 11-летнего, наградили поездкой в Артек за исполнение концерта Мендельсона.

И вот Илья Григорьевич сказал: «Надо ехать в Ленинград». И я поехал. Он договорился с хорошим педагогом в 10-летке, и 16 июня 1941 года тот меня прослушал и сказал: «Да, я беру, мальчик, приезжай». А у меня было, где жить, потому что у меня тут тетки все, и я часто приезжал в Ленинград и знал город. Через неделю началась война. И мне пришлось вернуться в Вологду. Там я закончил 7 классов. И в 1944 году приехал в Ленинградскую 10-летку в 8 класс.

В мой день рождения 6 февраля 1944-го взяли Лугу, а я где-то в начале июня ехал из Вологды поездом, который шел больше суток. И я видел под Мгой останки каких-то танков, пушек…

О десятилетке и учителе:

Десятилетка и консерватория вернулись из эвакуации в сентябре – октябре. Нас, приехавших раньше, собрал директор школы Григорий Михайлович Бузе, чтобы мы очищали подвалы здания, убирали фанеру, прикрывавшую оконные проемы, вставляли стекла…

Я учился у Юлия Ильича Эйдлина. Мы с Дигой Зондерегером были последними, которых он довел до выпуска, а потом остался преподавать только в консерватории.

Я попал в класс уникальный, даже растерялся немножко <…> Там же старше меня учились Вайман, из младших – Боря Гутников, Нина Бейлина. Один другого лучше.

О поступлении в оркестр:

Я окончил у Эйдлина консерваторию, сыграл конкурс в оркестр и ушел в армию.

Вообще-то это была не армия, а трехмесячные военные курсы для выпускников, у которых в ВУЗах не было военного дела. Учтите, что это был 1953 год, после смерти Сталина. И я в военной форме поехал в Вязники Владимирской губернии, где не было ни начальства, потому что перед нами сняли нашего главного начальника Васю Сталина (он был командующим этим округом и выслан в Горький), ни правительства. В эти дни, пока мы там сидели и делали вид, что мы учимся военному делу, мы только кушали и бегали на танцы в ближайший городок. В это время и в государстве был переполох. Вернувшись, я позвонил сразу Николаю Семеновичу Рабиновичу. Николай Семенович сказал: «Вы играли замечательно на конкурсе, выходите на работу».

И вот, пока что некуда было деть оркестр [его тогда как раз переводили из подчинения Радиокомитета в штат Филармонии], мы записывали на радио музыку советских композиторов, ленинградских композиторов. Много было, честно говоря, неинтересной макулатуры. Но! Во всем есть хорошее. Мы научились читать с листа. Намного лучше, чем Заслуженный коллектив, это я точно говорю. Потому что нам давали свеженаписанные ноты, плохо написанные, не было еще того, что сегодня – ни компьютеров, ничего…

О филармонии:

Это святое место [рассказывает, стоя на сцене Большого зала]. Здесь мы не только играли симфонические концерты, здесь мы играли конкурсы на передвижение. И я сыграл несколько таких конкурсов. Это были очень волнительные дни. Конкурсы проходили без публики, сидела комиссия, главные дирижеры. И мы все старались продвинуться как можно ближе к концертмейстеру. Я поступил на пятый пульт. Потом по конкурсу пересел на второй, потом уже на первый, зам. концертмейстера. И вот на этом стуле я сидел очень долго.

Первые концерты. У нас нет ни фраков, ни смокингов для дневных концертов. Пошли в мастерскую. Там был такой замечательный человек, легендарная личность – Мозья, который всех одел в старые фраки и выдал нам старые смокинги из Заслуженного коллектива. Мозья знал все. Мы могли играть конкурсы и не знали результатов. Нам было стыдно звонить. «Подождите», – говорили по телефону. А Мозья уже все знал. Он говорил: «Ты хорошо играл. Но тебя не примут», – и объяснял, почему.

О главных дирижерах АСО:

Я не знаю, почему убрали Николая Семеновича Рабиновича. Может быть, он был излишне демократичен, и, так сказать, допускал вольности. Но музыкант он был отличный, и Евгений Александрович Мравинский его очень хвалил и ценил. Но оркестру, сменившему студию радио на публичные концерты, необходим был на новом месте человек, который, ну знаете, «волк – санитар леса».

Карлуша – как мы звали Карла Ильича Элиасберга – это и был наш волчок, санитар оркестра. Он работал всегда пунктуально. Все выписано. Все штрихи поставлены под линеечку. Его ноты можно просто в музей отдавать. И это оркестру было нужно. Элиасберг вскоре ушел из оркестра из-за конфликта с филармоническим руководством. Он отказывался от многих хороших концертов, требуя большого количества репетиций. У него в программе Брукнер, шесть репетиций. «Ну как же, Карл Ильич, ну давайте 4 репетиции… Вот Константин Иванов в Москве…». «Мне не важно, хоть Митропулос там с одной репетиции... Мне нужно шесть». Этот конфликт закончился его уходом, такой он был человек.

Арвид Кришевич Янсонс, конечно, тоже замечательный в своем роде человек, и мы с ним массу успехов имели на всех площадках. Успех был и в Доме промкооперации им. Ленсовета, и в Василеостровском доме культуры, и даже в ЦПКиО, где был летний театр. Он сгорел, по-моему. Сюда публика ломилась. Лучшие дирижеры: Константин Иванов, Кондрашин, Хайкин. Все дирижировали в этом сарае ЦПКиО. Полный сбор.

Больше того, мы там делали целые циклы бетховенских симфоний, моцартовских… К сожалению, вот сейчас этого ничего нет. Но, нужно сказать, что и публики той нет. И страны той нет. Все изменилось. И когда за нами присылали автобус, мы ехали в Политехнический институт, где замечательный зал, и играли весь цикл бетховенских симфоний, студенты слушали, заполнив зал, сидели на полу.

Дирижировали в Политехническом институте все лучшие… Хайкин, Рабинович, Элиасберг. Все, все, все ленинградцы. И Юра Ефимов, очень хороший дирижер из Минска, наш воспитанник. И, конечно, это замечательно было.

Юрий Хатуевич Темирканов в 1968 году стал у нас главным дирижером. Он для меня и для оркестра как Петр I. Петр прорубил окно в Европу, а Юрий Хатуевич прорубил нам поездки за границу. Это было не очень легко-то сделать. И мы ездили по 4–5 поездок в год. То в Японию, то по Европе, в Америку. В Японии мы были с Юрием Хатуевичем первый раз, а потом уже с Александром Сергеевичем Дмитриевым… 7 раз мы были в Японии, наш оркестр. Это заслуга Темирканова, конечно, и успех с ним был великолепный.

О репрессированных музыкантах оркестра:

Ну, почему люди оказывались в лагерях, история ясная. Кто-то попадал случайно, за анекдот. Как Игорь Лури, наш виолончелист. Он отсидел и вернулся в оркестр. А кто-то попадал по национальности. Ульрих такой был, замечательный пианист, которого потом Николай Семенович пригрел уже стариком, беззубым. Бывший красавец, играл с Мравинским. У меня есть довоенные программки, где Ульрих концертировал. В нашем оркестре тоже играл Женя Гофман, второй концертмейстер виолончелей. Женечка Гофман играл до войны, как вундеркинд, вместе с Даней Шафраном. Вундеркиндов показали в Москве на декаде ленинградского искусства… Женю Гофмана и Дигу Зондерегера, замечательного скрипача, который потом был профессором в Петрозаводске. После начала войны их обоих, русских немцев, отправили в трудовую армию на шахту в Кузбассуголь. Спасла их, как рассказывал Женя, Татьяна Кравченко – пианистка, профессор. Она приехала на гастроли в Кузбасс, ребята каким-то образом об этом узнали и ухитрились отправить ей записку: «Мы такие-то, помните, у Калинина на приеме были и играли на ленинградской декаде». И вы знаете, прошло. Она приехала в Москву, добилась, чтобы их освободили. И Женя Гофман приехал и работал у нас еще лет 20 вторым концертмейстером. Правда, я помню его еще и раньше, он получал по-немецкому только тройки. Он даже не знал немецкого. Вот.

О директорах и редакторах филармонии:

Афанасий Васильевич Пономарев [был директором в 1938–1963] – это образец сталинского директорства. Он был назначенец, не музыкант. Но вот в чем дело. Он умница! И первое, что он сделал, он понял, куда попал. Он взял себе в учителя Юлиана Яковлевича Вайнкопа. И тот ему объяснял, что и как.

И через полгода Афанасий Васильевич знал, какие мундштуки нужно закупить для труб, что нужно для фаготов. Абсолютно все знал… Он приходил утром, проводил по крышке рояля, видел пыль и вызывал кого-нибудь: «С завтрашнего дня вы уволены». Очень много желающих было устроиться на работу.

Я вспоминаю Елену Максимовну Личкус, главного редактора нашего оркестра. Это «голова-компьютер». К ней приходили, говорили: «Леночка, вот так можно построить программу?» Она говорит: «Нет, это много. Симфония длится 53 минуты… Нет, нет, это много».

Она все знала. Помню приезд Кондрашина, когда он сказал: «Лена, я последний раз приезжаю. Ты мне подсовываешь все нехорошие программы». А он одно время был «палочкой-выручалочкой», его звали, если нужно было исполнить вторую симфонию Бородина или «В Средней Азии», или еще что-то, скрипичный концерт Мясковского, например. «Ну, где там успех, Лена. Я не буду больше на такие программы приезжать».

Светлая память о ней осталась. После Личкус было сложно с этой должностью…

О важных событиях:

Конечно, у меня были уникальные встречи. Я бы выделил две.

Концерт в 1962 году с Игорем Федоровичем Стравинским, когда я сидел со Львом Шиндером за первым пультом. Стравинский на свое 80-летие получил приглашение в Россию, где он не был полвека. Сначала он был в Москве, там был концерт и прием у Хрущева. После этого приехал в Петербург. В Ленинград. Первое, что Стравинский сделал, он поехал в Некрополь и положил цветы Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову – своему учителю.

Потом была первая репетиция. Приходит старикашечка. Мы все встали. Великолепные дирижерские руки. Но перед тем, как начать, Стравинский сказал: «Органа-то здесь не было. Вот я мальчиком там стоял, в конце зала, с отцом». Отец его, известный бас в Мариинском театре, Федор Игнатьевич.

А Игоря Федоровича мы, естественно, окружили. Как всегда бывает, самые нелепые и дурацкие вопросы. 80 лет, а мы: «Ваши планы?» Короче говоря, когда дело дошло до: «Любите ли вы кошечек и т. д.», он сказал: «Отстаньте от меня. Из всех птичек я люблю только двуглавого орла». И мы, как ртуть, немножко отошли. Ему, понимаете, на язык лучше не попадаться.

Нужно сказать, что его и в Москве, и здесь, встречал весь Союз композиторов. Правда, он не скупился на некоторые, так сказать, выражения. Он сказал о двух наших композиторах: «взбесившийся шашлык» и «провинциальный гений». Вот так он характеризовал некоторых наших ведущих композиторов. Ну это его точка зрения.

Вот эта встреча со Стравинским была незабываема.

Вторая встреча из таких звездных. Екатерина Алексеевна Фурцева [тогда министр культуры] разрешила после гастролей Западноберлинского оркестра с Караяном остаться ему и провести мастер-класс на нашем оркестре. Опять я сижу со Львом Наумовичем Шиндером. А здесь [показывает] сел Караян. Это было с 1 по 3 июня 1969 года, но он почему-то вроде пальтецо какое-то накинул. Может, ему холодно было. Караян сидел и слушал шестерых молодых дирижеров. После того, как они продирижировали, он сам встал за пульт. А играли мы 2-ю часть Первой симфонии Брамса. И он встал за пульт и продирижировал от начала до конца эту часть. Я вам честно скажу, я никогда так хорошо не играл. Почему – не знаю. Просто потому что за пультом стоял Караян.

Я уяснил это уже потом, когда беседовал со стариком немцем, скрипачом, который работал с Фуртвенглером. И он рассказал, что Фуртвенглер часто прекращал дирижировать, садился в зал и слушал. «А как вы без него играли?». А он мне ответил: «Мы так же хорошо играли, потому что он в зале сидел». И вот это мне напомнило мою историю с Караяном. Мне посчастливилось, я сыграл с ним целую часть брамсовской симфонии! Но уходя, Караян шепнул своему помощнику: «киндерклипе» – «ясли». Так охарактеризовал он нашу игру.

В тот период мы играли вот в таком составе: Лев Наумович Шиндер, я, Верочка Добржинец, она сейчас в Голландии, Саша Станг, он сейчас профессор консерватории. Увы, остальных нет. Ну, что делать. Жизнь есть жизнь.

Расскажу еще об одном концерте. Давид Федорович Ойстрах мечтал стать дирижером. И Елене Максимовне Личкус он сказал: «Леночка,я приеду в Ленинград, не давай мне Большой зал, я буду волноваться». Она дала зал в Доме офицеров на Кирочной улице. Хороший зал, но там помещается меньший состав. Конечно, первым освобождают от таких концертов концертмейстера, и концертмейстером сижу я. Давид Федорович очень волновался. В его программе были увертюра «Мейстерзингеры», концерт Дворжака для скрипки (играл его ученик Витя Пикайзен, молодой, он был похож на Давида Федоровича больше, чем его сын Игорь Ойстрах) и еще Вторая симфония Брамса.

Я не любитель подходить за автографами. Я жалею, что не подошел к Стравинскому. Но здесь Давид Федорович, наш Бог! И я подошел к нему. Вот что он мне написал: «Уважаемому Зодиму Дмитриевичу в память о воплощенной мечте – совместном концерте в Ленинграде. От Давида Ойстраха. 1963 год».

Вот эти три концерта и вспоминаются, пожалуй, как три вершины.

О себе:

Мне посчастливилось здесь провести 57 лет... С 1953 года по 2010 год. Очень интересно. Первый концерт, я тогда пришел из армии, я запомнил. Это было 15 октября 1953 года. Николай Семенович Рабинович дирижировал Вагнера. Только Вагнера. Играли увертюру к «Нюрнбергским мейстерзингерам», пел замечательный певец Константин Лаптев [этот концерт состоялся не 15 октября, а 7 декабря 1953].

И последний концерт через 57 лет, в декабре 2010 года. Опять мне повезло. Четвертая симфония Малера. Дирижировал Александр Сергеевич Дмитриев.

Меня торжественно провожали на пенсию. Насколько прав Эйнштейн в теории относительности! Репетиция 3,5 часа – это так долго, а 57 лет пробежали, как стрела!

P. S.

Зодим Дмитриевич Носков ушел из жизни 29 июля 2021-го. Ему было 92 года. Больше половины из них он играл в Академическом симфоническом оркестре филармонии. Со скрипкой не расставался до последних дней.

Светлая память прекрасному музыканту и добрейшему человеку.

И. Р.